Маленький шахтер
- Ну, иди, иди, идолёнок, голову оторву... змеиное отродье!..- разнеслось в морозном вечернем воздухе.
Грязный, всклокоченный, с головы до ног пропитанный угольной пылью шахтёр с озлобленной торопливостью и угрозой во всей фигуре, пожимаясь от холода, шагал в башмаках на босу ногу по снегу, черневшему от угля, за подростком лет двенадцати, торопливо уходившим впереди него.
Мальчик тоже был чёрен, как эфиоп, оборван и тоже мелькал босыми ногами в продранных башмаках. Он ежеминутно оглядывался, взволнованно махая руками и своей физиономией и всеми движениями выражая самый отчаянный протест.
- Не пойду, тятька, не буду работать, пусти... Что ж это, всем праздник, один я... пусти, не буду работать... - упрямо и слезливо твердил он, в то же время, торопясь и припрыгивая то боком, то задом, чтобы сохранить безопасное расстояние между собой и своим спутником.
- Ах ты, идол! Вот, прости господи, навязался на мою душу грешную!
И оба они продолжали торопливо идти по черневшей дороге, огибая насыпанные груды угля, запорошённого снегом.
Морозный воздух был неподвижен, прозрачен и чист. Последний холодный отблеск зимней зари потухал на далёких облаках, и уже зажигались первые звёзды, ярко мерцая в синевшем небе. Мороз кусал за щёки, за нос, за уши, за голые ноги. Снег хрустел под ногами, а кругом стояла та особенная тишина, которая почему-то обыкновенно совпадает с кануном рождественских праздников. Тёмные окна в домах засветились, маня теплом и уютностью семейного очага.
Впереди из-за громадной, сложенной в штабели груды угля показалось угрюмое кирпичное здание с высокой, неподвижно черневшей на ясном небе трубой. Из дверей выходили шахтёры и кучками расходились по разным направлениям, спеша в бани.
Мальчик первый вбежал по ступенькам на крыльцо и, обернувшись и выражая всей своей фигурой отчаянную решимость, сделал последнюю попытку сопротивления.
- Не пойду, не пойду... Что это, отдыху нет... всем праздник...
Но как только отец стал подыматься на крыльцо, мальчишка юркнул в двери. Шахтёр последовал за ним.
Они очутились в громадном тёмном помещении, где смутно виднелись гигантские машины, валы, приводные ремни и цепи. Это было помещение, откуда спускались в шахту. Тут же находилась и контора. Возле неё толпилась последняя кучка рабочих, спешивших поскорей получить расчёт и отправиться в баню, а некоторые - прямо в кабак.
Праздники, полная свобода, возможность пользоваться воздухом, солнечным светом, вся надземная обстановка, от которой так отвыкают за рабочее время, и предстоящий трёхдневный разгул и пьянство клали особенный отпечаток оживлённого ожидания на их серые лица.
Шахтёр подошёл к конторке:
- Иван Иванович, пиши маво парнишку к водокачке. Неча ему зря баловать.
Человек в широком нанковом2 пиджаке, с лицом старшего приказчика или надсмотрщика, поднял голову, холодно и безучастно поглядел на говорившего и, наклонившись, опять стал писать что-то.
Мальчик стоял, отвернувшись от конторки и упорно глядя в окно.
Три дня рождественских праздников он проведёт в шахте. Дело было кончено, и поправить было нельзя.
Тоска и отчаяние щемили сердце. Губы дрожали, он щурился, хмурил брови, стараясь побороть себя и глотая неудержимо подступавшие детские слёзы. Отец тоже стоял, поджидая, когда отпустит конторщик.
Чёрный, с шапкой спутанных волос и угрюмым видом шахтёр, дожидавшийся расчёта у конторки, безучастно оглядел говорившего, мельком глянул из-под насупленных бровей на мальчика, достал кисет, медленно скрутил цигарку, послюнил её и стал набивать, не спеша и аккуратно подбирая трубочкой с широкой чёрной мозолистой ладони корешки.
- Что мальчишку-то неволишь? - равнодушно проговорил он, отряхивая остатки засевшего между пальцами табаку.
- Не я неволю, нужда неволит; всё недостача да недохватки. Тоже трудно стало, то ись до того трудно - следов не соследишь, - и он махнул рукой и стал рассказывать, как и с чего у него пошло всё врозь и стало трудно.
Шахтёр молча, с таким же сосредоточенным, нахмуренным лицом, и не слушая, что ему говорил собеседник, закурил. Бумага на мгновение ярко вспыхнула, осветив стоявших возле рабочих, и из темноты на секунду выступили неподвижные, точно отлитые из серого чугуна черты и огромные, белые, как у негра, белки глаз.
- На малую водокачку в галерею номер двенадцать которые? - проговорил, повышая голос, конторщик.
Рабочие молчали, оглядываясь, друг на друга.
- Ну, кто же? Тут Финогенов записан.
- Здесь, - проговорил чей-то хриплый голос, и оборванец, с которым жутко было бы повстречаться ночью, показался в полумраке наступивших сумерек. Опухшее, оплывшее, заспанное сердитое лицо, сиплый голос свидетельствовали о беспросыпном пьянстве.
- Чего же молчишь? Бери мальчишку да спущайся, ждут ведь смену.
Оборванец покосился на мальчика.
- Чего суёте-то мне помёт этот! Чего мне с ним делать?..
- Ну, ну, иди, не разговаривай.
- "Иди"!.. Сам поди, коли хочешь. Вам подешевле бы всё... - И он грубо, скверными словами выругался и пошёл к срубу, уходившему сквозь пол в глубину земли.
Мальчик молчаливо и безнадёжно последовал за ним. Они подошли к четырёхугольному прорезу в срубе и влезли в висевшую там на цепях клетку. Машинист в другом отделении пустил машину; цепи по углам, гремя и визжа звеньями, замелькали вниз, и клетка скрылась во мраке, оставив за собой зияющее четырёхугольное отверстие.
Когда клетка исчезла и на том месте, где за минуту был мальчик, остался тёмный провал, рабочий в башмаках почесал себе поясницу и повернулся к угрюмому шахтёру:
- Кабы не хозяйка заболела... жалко мальчишку - тоже хочется погулять.
Тот ничего не ответил, стараясь докурить до конца корешки, и потом повернулся к конторке получать расчёт...
_________
1 Это рассказ советского писателя о дореволюционном времени.
2 Нанковый - из дешёвой бумажной ткани.
